и возник звук летящего снаряда. Солдаты прислушались. Беличенко заметил: никто не бросил своего дела. Тот солдат, что нес на плече снарядный ящик, продолжал идти с ним, только повернул голову на звук. И другой, откапывавший обрушенный ровик, на какую-то малую долю времени задержал на весу лопату и выкинул землю на бруствер. Им еще предстояло воевать, и они не спешили тревожиться попусту. Сразу определив, что снаряд пошел дальше, они только прислушивались, не начало ли это артподготовки.
Опыт, ценою жизни добывавшийся в сорок первом году, передался им; они заканчивали то, что начато было другими.
Ночью Беличенко сменил огневые позиции: старые были уже пристреляны. Но и на новое место к нему все шли люди, те, кому трудно становилось держаться в одиночку. Кость снова и снова мясом обрастала.
Глава X
Ночь на южной окраине
Писарь Леонтьев и Горошко добрались на батарею в тот самый момент, когда там кончился немецкий артналет. Осела пыль, развеялся дым, но еще не улеглось то возбужденное состояние, какое наступает после длительного напряжения нервов. Около орудия, размахивая руками и дергая шеей, стоял солдат с растерянным и одновременно счастливым лицом, говорил, сбиваясь на крик:
– Только мы по ложке зачерпнули, ко рту несем, когда – снаряд! И откуда он, скажи, взялся, даже не слыхал никто…
– Свой снаряд никогда не услышишь, – с удовольствием, словно разговор шел о вещах приятных, подтвердил командир орудия. – Чужой издали слышно, а который в тебя, тот молчком летит.
– Ну да, ну да, – не расслышав, закивал солдат. – Пообедать думали. Только ложку зачерпнул, ко рту несу, ка-ак сверкнет! Меня об стену вдарило – огни в глазах увидал. Гусев: «Ох-ох! Ох-ох!» Пока я к нему кинулся – готов уже. А Кравчук и не копнулся. А я посередке сидел…
И он снова принимался осматривать и ощупывать на себе шинель, сплошь иссеченную осколками, поражаясь не тому, что убило обоих его товарищей, а что сам он остался жив.
Он был контужен. Оттого и кричал и дергал шеей. Все видели это, и только сам он вгорячах не замечал еще.
В другом конце окопа Архипов, стоя на коленях, перевязывал раненого, совсем молодого паренька. Тот глядел на него круглыми испуганными глазами и стонал не столько от боли, как от ожидания, что вот она сейчас начнется, самая боль. Архипов понимал это и говорил с ним, как с маленьким:
– Таких солдат, чтоб вовсе не ранило, на свете не бывает. В пехотинца эти осколки да пули столько раз стукаются, что под конец уж отскакивать начинают.
Он кончил бинтовать, сделал узел и сказал, довольный своей работой:
– Ну вот. Носи, солдат. Перебитая кость крепче срастается.
Недалеко от них красавец-сержант Орлов, пришедший с той батареи, которую днем уничтожили танки, лениво опершись спиной о бруствер окопа, настраивал гитару. Неожиданно все услышали приближающийся вой мины. В орудийном окопе произошло быстрое движение и стихло. Прежде чем мина разорвалась, в последний, привычно угаданный момент – не раньше и не позже – Архипов пригнулся, заслонив собой раненого. Один Орлов остался стоять, как стоял: в ленивой позе, спиной к разрыву. Только пальцы его задержались на струнах.
Архипов с сомнением посмотрел на него.
– Чего глядишь, друг? – крикнул Орлов, щурясь.
– Смелый ты парень, вот чего я гляжу. А мина, она же дура, слепая. Она ничего этого не видит, чинов-орденов не разбирает.
Орлов усмехнулся, поднял с земли еще теплый осколок, взвесил на руке. Заговорил насмешливо:
– Он за войну столько металла на меня извел – трем академикам не подсчитать. Если весь этот металлолом собрать да в дело пустить, на танковую дивизию хватит. Так что считай – из-за меня у немцев одной танковой дивизией меньше. Понял теперь?
Увидев вокруг столько людей, пушки, Леонтьев, как всякий человек, не понимающий обстановки, почувствовал себя в безопасности. Особенно после страха, которого он натерпелся, пока шли по городу.
Прежде всего он отыскал комбата. Беличенко стоял на краю ровика, нагнув голову в сдвинутой на затылок белой кубанке, кричал в телефонную трубку:
– Гуркин! Гуркин! Где ты пропал совсем?
Левую вытянутую руку его, жилистую и в темноте очень белую, перевязывала Тоня, едва достававшая ему до плеча. А из ровика снизу смотрел на командира батареи телефонист, сидевший на корточках, по лицу его старался определить: бежать по связи или еще обождать можно?
– Гуркин? – быстро спросил Беличенко и нетерпеливо оглянулся на Тоню, словно она была причиной того, что ему не отвечали.
Но Тоня, зубами затягивая бинт, легла на его руку щекой, и он позвал в телефонную трубку с внезапной нежностью:
– Гуркин… Гуркин? Что ж ты молчал?
Телефонист облегченно вздохнул. Прижимая трубку плечом к уху, Беличенко здоровой рукой поспешно откатывал на раненой рукав и поглядывал вперед орудия. Застегнул пуговицы. Со спины его сползла шинель. Он подхватил ее.
– Так!
За полем уже возникла автоматная стрельба.
– Так, так… Так что ж ты…
Беличенко пробовал продеть руку в рукав шинели – рукав перекрутился, – он требовательно глянул на Тоню, не успевшую помочь.
– Пропускай танки на меня! – заорал он в трубку. – Пехоту, автоматчиков прижми к земле!
Услышав страшное слово «танки», да еще чтоб их пропускали, Леонтьев выскочил вперед, желая предупредить скорей, успеть.
– Товарищ капитан! Товарищ капитан Беличенко!
Беличенко обернулся на этот испуганный голос. Держа трубку в руке, как молоток, двинулся к Леонтьеву.
– А ну, марш! Марш к орудию!
От неожиданности Леонтьев растерялся. После уж он почувствовал себя оскорбленным. Он хотел предупредить, сделать лучше – зачем на него кричать! У него всегда были с Беличенко хорошие отношения. Когда Беличенко представляли к ордену, Леонтьев, как только узнал, сообщил ему по секрету. Он не имел права делать этого, но сообщил.
И обиженно косился на него от орудия. Но хотя и косился, в душе он был даже доволен, почувствовав над собой твердую руку. И охотно переложил с себя на Беличенко ответственность за все, в том числе и за свою собственную жизнь.
– Что? – спросил Беличенко, подозвав Ваню Горошко и все еще хмурясь.
Тот передал приказание командира полка. Беличенко глянул на поле впереди орудий. Там уже сильно слышна была автоматная стрельба. Сняться сейчас с позиций – танки могут догнать на походе. А главное – не мог он бросить пехоту, которая уже вступила в бой.
Он взял Горошко за локоть:
– Пришел, блудный сын? – И улыбнулся усталой улыбкой. С минуту он смотрел в лицо ему. – А ведь я тебя опять пошлю.
Ваня потемнел.
– Что ж, товарищ капитан, и тот раз меня,
